Классный журнал

Виктор
Ерофеев

Футбол с черепами

Вы когда-нибудь в отрочестве гоняли в футбол человеческими черепами? Ну, все играли в футбол с мячом, играли, болели, ревели на стадионе или на диване, с друзьями, с любовницей, с пивом, так и жизнь прошла и на кладбище потянуло время под беготню футболистов, под единый вздох стадиона, а вот футбол с черепами — это «атомное» воспоминание, то есть неделимое, которое, как и сам атом, не распадается на части, остается в тебе навсегда, формирует тебя, а если расщепляется, то сносит все представления о добре и зле.

Я попробовал было играть с черепами, но что-то мешало, а мои одноклассники в школьной форме, на переменах и после уроков, вспотевшие, с хохотом носились по площадке возле нашей школы, стоящей на пригорке, забивая черепами голы в самодельные ворота из школьных портфелей. Порой проходившие мимо наши учителя останавливались, смотрели на игру. Улыбались. Пожимали плечами. Без осуждения. Учитель физкультуры однажды даже достал свисток и был судьей. Прохожие, особенно женщины, иногда ругались на юных игроков, но недолго, рядом был рынок, он интересовал их больше черепов.

Дело было в Москве, на месте разрушенной большевиками церкви и развороченного кладбища в Палашевском переулке. Напротив, через улицу Горького, в продувном сквере стоял Пушкин, окруженный красивыми фонарями. Он отличался от других памятников. Дореволюционный, открытый в тысяча восемьсот восьмидесятом году, он был слишком вежливым и учтивым. Возможно, сам зеленоватый сильно курчавый поэт со своего пьедестала видел игру новых поколений с черепами, недаром он так застыл, положив правую руку себе под жилет на взволнованное сердце. В левой руке за спиной Пушкин держал удивительный предмет — шляпу. Когда у нас в переулке появлялся какой-нибудь человек в шляпе, мы дружно дико орали ему вслед: «Шляпа идет!» Мы были уверены, что только профессора носят шляпу и это что-то такое вражеское.

Черепа, вылезшие из могил, делились игроками на две категории. Одни сразу ломались и разлетались на куски от удара ногой, превращаясь в подножный хлам, зато другие были крепенькими, как патиссоны, и такие черепа можно было гонять неделями, пряча на ночь в надежное место, под обломки церковного фундамента. Почему одни черепа были выносливее других, я до сих пор не могу понять. Мое «атомное» воспоминание подсказывает мне, что дело тут, видимо, не в мужчинах или женщинах, которым эти черепа принадлежали, не в уме или глупости их обладателей, и даже не в партийной принадлежности или в моральных качествах общей массы черепоносителей, а в том, как они сохранялись, как были захоронены и омыты слезами. Впрочем, побывав красавцами-черепами пару недель, залетевши десятки раз в те и другие ворота, они все равно приходили в полную негодность.

Почему я не смог играть черепами, а мои друзья смогли? Не из каких-то, видимо, этических соображений, а потому что, в отличие от них, смерть страшила меня с раннего детства, и я не мог с ней поступать вот так запанибратски. Иногда череп летел мне под ноги, я поднимал его, глядел в пустые глазницы, но, не будучи Гамлетом, не знал, что ему сказать, и бросал чуть брезгливо назад к игрокам.

— Иди к нам!

— Не-а.

— Ну и хрен с тобой!

Это было в конце пятидесятых, дореволюционные (шаткие и тогда, до революции, но все-таки существовавшие) понятия метафизической вины уже выветрились, мое поколение родилось безвинным, мы все носили пионерские галстуки, за этим поколением следовали новые безвинные поколения. Существовал, правда, отцовский ремень, вина уходила в семейные предания, детей наказывали строго, скорее от нищеты жизни, чем в воспитательных целях.

Но если я не играл в футбол с черепами, то это не значит, что я был святым ребенком. У меня были свои острые ощущения, которые я разделял с друзьями, а может быть, и возглавлял их в этой авантюре. В том же Палашевском переулке, как раз напротив моей школы номер 122, была общественная баня, и с левой стороны от переулка можно было подойти вплотную к матовым стеклам женского отделения. Стекла были матовыми, но кто-то изнутри отковырял краску, образовались маленькие неровные дырочки-глазки. В них мы разглядывали голых теток, прильнув к окну. Это было еще одно «атомное» воспоминание. В каком-то смысле посильнее атомной бомбы. И уж точно посильнее пропаганды мирного атома, ядра в оперении электронов, который должен был служить всему прогрессивному человечеству. Сладостные мгновения, погружение в атмосферу подросткового эротического блаженства. Я не испытывал никакого чувства вины: вина и блаженство сочетаются плохо.

Надо было стоять на цыпочках. Иногда приходили взрослые мужики, глядели несколько минут, куря папиросу, и быстро срывались. Глядеть надо было молча, чтобы не спугнуть голых.

— Можно, я тоже погляжу? — спрашивал меня мой толстый высокий одноклассник Илюша Третьяков. Он был робким толстяком. Я усмехался, как будто это была моя баня:

— Да гляди на здоровье!

Коренастый банщик Василий в грубом сером фартуке раздавал женщинам веники, щедро, прогрессивно, по-интернетовски. За ним шла веселая команда голых баб, пританцовывая, с цветочными венками на головах. В проеме стены стоял бюст лысого Ленина. С его лица тек пот.

Это была не настоящая школа жизни, а моя галлюцинация.

Протри глаза. В бане было полно разных тел разного возраста. Худышки, почти скелеты с проступающими ребрами и колючим позвоночником, тощими шеями и недоразвитыми сиськами. Вместе с этими впалыми телами на лавках сидели женщины необъятных конфигураций, их огромные дыни лежали на огромных животах, а сами животы драматически нависали над лобком, который кучерявился не хуже Пушкина. Было много седых и больных с постоянно открытым ртом. Было несколько нормальных женщин, на которых можно было воспламениться, но в переулке этим заниматься было холодно и стремно.

Тела мылись в шайках. Женщины сидели на лавках с задумчивым видом. Некоторые откровенно грустили и тосковали. Подмышки тоже были небритые. И вдруг я увидел… нет, это была не галлюцинация… Дело в том, что в моей школе, только он был на несколько классов старше, учился Володя Буковский, известный в будущем противник Советской власти. Так вот, во время перестройки я как-то встретился с ним в университетском городе Кембридже, и мы разговорились о школе. Некоторые учителя у нас совпадали, но мы особое внимание в разговоре уделили нашему завучу, учительнице географии, которую вся школа называла Воблой.

— Ну как же, помню ее! — улыбнулся Буковский.

Вобла была такой яростно строгой, что, казалось, вообще таких женщин не бывает. Она вешала на доску физическую карту мира, и мы испуганно ползали по ней как муравьи, не зная, к какой стране прибиться, на какую вершину взобраться, в каком океане утонуть. Вобла давила нас своей брезгливостью, лепила всем двойки и тройки, портя нам настроение и дневники. Она любила вызывать родителей и поносить нас без разбора. Это не была галлюцинация, в рваную дырочку я увидел голую Воблу. У нее были рыже-седые жидкие волосы от головы до лобка, она была без очков и такая некрасивая, что мне стало так жалко ее, что она вошла целиком и полностью в мою «атомную» баню и сохранилась в моей жизненной коллекции навсегда как живая.

Дело было зимой. Солнечный день. Снег. Красота.

— Хочешь посмотреть на Воблу?

Илюша не сразу ответил. Он был ростом повыше меня, ему не нужно было вставать на цыпочки, чтобы увидеть Воблу, но он боялся, что вдруг что-то случится. И в самом деле. Вдруг откуда-то из-за угла выскочил милиционер в синей шинели, ловко, по-предательски сорвал с головы Илюши ушанку и сказал, чтобы тот пришел за ней в отделение милиции вместе с родителями. Илюша в пальто, из-под которого виднелась наша единообразная школьная милитаризованная (мы все в ней были маленькими солдатиками) форма с большой буквой Ш на пряжке ремня, стоял без шапки и плакал по-детски. Я тоже был в ушанке, но мне повезло, а Илюше — нет.

Я долгое время представлял себе, и это стало еще одним «атомным» воспоминанием, как скажу маме, что надо идти в милицию за ушанкой, и ее полное ужаса и растерянности лицо. Нет, лучше выдумать, что украли в школе, соврать, вообще ходить без ушанки.

Илюша же вернулся в ушанке на следующий день, его никто не выпорол, семья смеялась над происшествием. Милиционеров никто не любил. Тем не менее именно они следили за общественной нравственностью, священники были под запретом. Мораль насаждало государство для лучшего подчинения обывателей. Обыватели подчинялись нехотя.

Прошло много лет. Я надумал жениться. Позвал Илюшу на свадьбу, он по-прежнему жил в соседнем доме.

— А помнишь, — сказал я на излете свадебного вечера, когда гости принялись танцевать до упаду, — помнишь, как ты играл в футбол с черепами?

— Какими черепами? — поморщился Илюша всем лицом, как в отрочестве, когда что-то не понимал.

Воспоминание не стало у него «атомным». Его просто не стало.

— А помнишь, — продолжал я, — как мы подглядывали за голыми телками?

— А, это там, где сейчас химчистка, — оживился Илюша. — Кстати, рекомендую. Я тут брюки свои облил томатной пастой, так они отстирали.

— А помнишь, как мы с тобой пошли в аптеку на улицу Горького, я пробил в кассе чек на сорок копеек и на спор с тобой решил купить презерватив? Дайте мне ну это… И тогда выскочила заведующая аптеки и вылупила глаза на меня.

— Ты с детства был диссидентом, — вздохнул Илюша.

— Да ну тебя! У нас никто не виноват, у нас все виноваты — на этой растяжке держится мир. Наша вина, она везде и нигде. Это я «атомно» усвоил.

Илюша налил себе и мне.

— Давай за атом! — сказал он. — Ура!   



Колонка опубликована в журнале  "Русский пионер" №122. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".